История О.

О. думала — или ей так хотелось думать, — что Жаклин будет изображать из себя неприступную добродетель. Но стоило ей только попробовать проверить это, как она тут же убедилась, что все совсем не так. Она поняла, что та чрезмерная стыдливость, с которой Жаклин закрывала за собой дверь гримерной, когда шла переодеваться, собственно, предназначалась ей, О., чтобы завлечь ее, чтобы вызвать в ней желание открыть дверь и войти в эту комнату. В конечном счете все так и произошло, но Жаклин так никогда и не узнала, что это долгожданная решимость О. была вызвана не ее наивными уловками, а совершенно иной причиной. Какое-то время О. это приятно забавляло.
     Сэр Стивен обязал О. рассказывать ему обо всем, что касалось ее отношений с Жаклин. И иногда, помогая Жаклин привести в порядок волосы, например, после того, как та снимала платье, в котором позировала, и одевала свой легкий свитер с длинным узким воротником, О. думала о том, с каким огромным удовольствием и желанием она рассказала бы сэру Стивену о Жаклин, позволь та ей хотя бы через свитер поласкать свои маленькие, смотрящие в стороны груди, или забраться рукой к ней под юбку, или просто раздеть ее. Когда О. целовала ее, Жаклин замирала, будто прислушиваясь к чему-то. Целуя Жаклин, О. запрокидывала ей голову и языком приоткрывала губы. При этом ей все время казалось, что если не поддерживать Жаклин, то девушка обязательно упадет — молча, с закрытыми глазами. Но как только О. отпускала ее, Жаклин вновь становилась этакой добродетельной светской дамой, резкой и ироничной. Тогда она говорила: «Вы испачкали меня помадой». И, улыбаясь, вытирала губы. В такие мгновения О. старалась запомнить все подробности — легкий румянец, появляющийся после ее поцелуев на щеках Жаклин, слабый, отдающий шалфеем, запах пота — чтобы потом обо всем этом рассказать сэру Стивену. До сих пор Жаклин позволяла О. только целовать ее, а сама при этом оставалась совершенно безучастной.
     Уступая О. она становилась совсем другой, не похожей на обычную, Жаклин. Все остальное время она вела себя очень независимо и отстраненно, стараясь никоим образом не давать никаких поводов для подозрений и сплетен. Пожалуй, лишь появляющаяся все чаще и чаще на губах Жаклин таинственная улыбка, или скорее даже тень, след этой улыбки, похожей на улыбку Моны Лизы — такой же неопределенной, неуловимой, странно беспокоящей, указывала на то, что под холодным взглядом этих зеленых бездонных глаз, возможно, скрывается нечто похожее на смятение.
     О. довольно скоро заметила, что Жаклин по-настоящему доставляли удовольствие только две вещи: с первой все просто — это подарки, которые дарили ей всегда и везде, со второй же несколько сложнее — ей нравилось видеть в людях признаки того желания, что она возбуждала в них, с той лишь оговоркой, что эти люди либо должны быть полезны ей, либо их внимание должно льстить ее самолюбию. Так вот О. не понимала, чем же она могла быть полезна Жаклин? Хотя, возможно, что подруга сделала для нее исключение и ей просто нравилось вызывать в О. желание и восхищение, которых та старалась не скрывать. Да и ухаживания женщины безопасны и не имеют последствий. Однако, О. подозревала, что подари она Жаклин, которой, похоже, постоянно не хватало денег, чек на десять или двадцать тысяч франков вместо перламутровых клипсов или нового шарфа, на котором на всех языках мира было написано «Я люблю вас», девушка стала бы сговорчивее и перестала бы избегать ее ласк. Но О. отнюдь не была уверена в этом.
     Время шло, и сэр Стивен начал проявлять определенное недовольство медлительностью О. Она оказалась в некоторой растерянности, и тут, как нельзя более кстати, вмешался Рене. Он часто заходил за ней в агентство и раз пять или шесть заставал там Жаклин; тогда они втроем шли либо в «Вебер», либо в один из находящихся по соседству английских баров. О. замечала тогда во взгляде Рене, когда он смотрел на Жаклин, смесь интереса, самоуверенности и похоти — примерно так он смотрел на девушек, бывших в его распоряжении в замке Руаси. Но Жаклин находилась под защитой крепкого сверкающего панциря своей неотразимости, и взгляды Рене ничуть не смущали ее. Зато они задевали О. — то, что по отношению к себе она считала естественным и нормальным, по отношению к Жаклин ей казалось совершенно недопустимым и оскорбительным. Хотелось ли ей защитить Жаклин? Или это было вызвано простым нежеланием делить ее с кем-либо? Впрочем, и делить-то еще было нечего — Жаклин пока не принадлежала ей. И если, в конце концов, это произошло, то лишь благодаря Рене. Трижды, когда Жаклин напивалась больше чем следовало — глаза ее при этом становились колючими, а выступающие скулы заметно розовели, — он вынужден был отвозить ее домой.
     Она жила в Пасси, в одном из тех убогих семейных пансионатов, где после большевистской революции нашли себе пристанище многие беженцы из России. Сделанный под цвет мореного дуба вестибюль, протертый местами до дыр зеленый палас, покрывающий пол, и толстый слой пыли лежащий везде, куда ни кинь взгляд. Примерно это увидел Рене с порога входной двери, когда первый раз провожал Жаклин домой. Но ни тогда, ни потом ему так и не удалось переступить этого порога — стоило ему только выразить желание войти, как Жаклин всякий раз кричала: «Нет, большое спасибо!», и, выскочив из машины, забегала в дом и резким движением захлопывала за собой дверь, так словно за ней кто-нибудь гонится.
     Но О. все-таки однажды удалось побывать у Жаклин. Как уж так произошло она не помнила, но случилось так, что Жаклин позволила ей войти в дом и даже провела ее в свою комнату. И О. тогда сразу поняла, почему девушка так категорически отказывается пускать сюда Рене. Что стало бы с ее образом, с ее обаянием, с созданной ею на страницах модных иллюстрированных журналов волшебной сказкой, узнай кто-нибудь как она живет. Незаправленная кровать, лишь слегка прикрытая покрывалом, из-под которого торчит серая, в желтых пятнах, простыня (О. потом узнала, что Жаклин вечером, перед сном, всегда накладывает маску на лицо, но потом так быстро засыпает, что не успевает снять крем); металлический карниз, с двумя болтающимися бесполезными кольцами, на которых висели куски какого-то провода. Похоже, что совсем крошечную ванную комнату когда-то отделяла от прочего мира лишь занавеска. Ковер и грязные, с большими серыми и розовыми бесконечно переплетающимися друг с другом цветами, обои выцвели и поблекли. По всей видимости, обои давно бы уже стоило ободрать, так же, впрочем, как и выбросить ковер и вымыть пол, но прежде следовало бы стереть разводы ржавого налета с эмали умывальника, разобрать всю косметику, в беспорядке разбросанную на туалетном столике, вытереть пудреницу, собрать грязные комки ваты, открыть окна и проветрить помещение. Но Жаклин, всегда кристально чистая и свежая, пахнущая мятой и полевыми цветами, безупречная Жаклин отказывалась даже думать об этом и смеялась, когда ей предлагали помощь.
     Жаклин не любила говорить о своих родственниках. И скорее всего именно из-за них Жаклин, в конце концов, согласилась на предложение О. переехать к ней. Эта идея принадлежала Рене — О. в разговоре с ним обмолвилась о той мерзости, в которой приходится жить Жаклин, и он тут же предложил, чтобы Жаклин пожила у О.
     Вместе с девушкой жили мать, бабушка, тетка и служанка — четыре женщины в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет, накрашенные, суетливые и задыхающиеся под своими черными шелковыми одеждами, громко рыдающие в четыре часа ночи перед иконами в мареве сигаретного дыма. Жаклин раздражало и нескончаемое чаепитие со звяканьем чайных ложечек и хрустом разгрызаемого сахара, и вечное шушуканье и немой укор в глазах. Жаклин сходила с ума от неизбежности подчиняться им, слушать их разговоры и постоянно видеть их. И частенько во время трапез в комнате матери она не выдерживала этого напряжения и, бросая все, выбегала из-за стола, оставляя в растерянности всех четырех женщин. Она хлопала за собой дверью и слышала, как несется ей вслед: «Шура, Шура, голубушка» (что-то подобное она читала у Толстого).
     Имя Жаклин она взяла себе, когда начала работать манекенщицей — ей хотелось забыть свое настоящее имя и вместе с ним ту омерзительно-слащавую атмосферу царящую в ее доме. Она хотела стать настоящей француженкой и занять достойное ее место в этом красивом и реальном мире, где существуют мужчины, которые любят и женятся. И не бросают потом любимых женщин, подобно ее отцу, ради каких-то таинственных экспедиций. Жаклин никогда не видела своего отца, он был моряком и пропал где-то во льдах балтики на пути к вожделенному полюсу. Она говорила себе, что это от него у нее белокурые волосы и выступающие скулы, ее золотистая кожа и немного раскосые глаза. И если уж она была за что-то благодарна своей матери, так только за то, что она родила ее от этого красивого сильного мужчины, в снегах нашедшего свою смерть.
     Но ее мать очень быстро забыла его (и этого Жаклин так и не простила ей) и пошла по рукам. В результате одного из ее скоротечных романов пятнадцать лет назад на свет появилась девочка. Назвали ее Натали. И сейчас она приезжала в Париж только на каникулы. Отец Натали так ни разу и не появился в их доме, но он исправно оплачивал пансион дочери и присылал ее матери деньги, на которые довольно безбедно жила вся семья, в том числе до последнего времени и сама Жаклин.
     То, что она получала сейчас, работая манекенщицей или, как говорят американцы, моделью, Жаклин старалась как можно быстрее потратить на покупку всевозможной косметики, белья, обуви, костюмов — от самых известных фирм и модельеров — поскольку в противном случае все это тут же отбиралось в семейный бюджет и бесследно исчезало. Правда, у нее всегда оставалась возможность стать содержанкой какого-нибудь состоятельного мужчины, благо что таких предложений она получала больше чем достаточно. В свое время у нее было два любовника, очень богатых, один из которых, сделав ей предложение переехать к нему жить, подарил ей дорогой красивый перстень с розовой жемчужиной, который она сейчас носила на левой руке. Но поскольку он при этом наотрез отказался жениться на ней, она без особого сожаления бросила его.
     Жаклин окружала себя мужчинами не столько потому, что они нравились ей, сколько ради постоянного доказательства себе самой, что она способна вызывать в них желание и любовь. Но жить с любовником — это совсем иное. Это значит потерять себя, потерять всякие шансы на будущее: на семью, на карьеру, и в конечном итоге, жить так, как ее мать жила с отцом Натали — и вот это уже было совершенно немыслимо для Жаклин.
     Что же касается предложения О., то тут Жаклин говорила себе, что все можно представить так, будто она просто договаривается со своей подружкой, и они на двоих (хотя бы руководствуясь материальными соображениями) снимают одну квартиру. При этом О. отводилось две роли: первая — содержащего ее любовника, любящего ее и помогающего ей жить, и вторая — роль некоего морального гаранта (главными образом в глазах ее семьи). Довольно редкие появления Рене, вряд ли смогли бы скомпрометировать Жаклин.
     И все-таки кто бы мог сказать, что заставило Жаклин принять предложение О., и не был ли Рене истинной причиной тому?
     С матерью Жаклин предстояло разговаривать О. и никогда в жизни она не чувствовала себя так неловко, как, когда стояла перед этой стареющей женщиной, благодарившей ее за внимательное и доброе отношение к дочери. Правда, в глубине души, О. не признавала себя предательницей или посланцем некоего мафиозного клана, и говорила себе, что у нее хватит воли воспротивиться сэру Стивену и она не позволит ему вовлечь Жаклин ни во что дурное. Во всяком случае, так ей тогда казалось.
     Но жизнь распорядилась по-своему, и не успела еще Жаклин переехать к ней (девушке была отдана комната Рене, благо, что он почти не пользовался ею, предпочитая одиночеству широкую и теплую постель О.), как О., никак не ожидая от себя подобного, вдруг с удивлением поняла, что она страстно хочет обладать Жаклин и готова добиваться этого любой ценой, вплоть до выдачи ее сэру Стивену. При этом она успокаивала себя тем, что Жаклин своей красотой сама (и лучше чем кто-либо другой) способна защитить себя, и если уж с девушкой и произойдет нечто подобное тому, что произошло с ней, с О., так разве это так уж и плохо? И О., временами все же не желая признаваться себе в этом, с трепетным, сладострастным замиранием сердца ждала когда она сможет увидеть рядом с собой обнаженную и подобную себе Жаклин.
     Вот уже неделю, получив, в конце концов, разрешение матери, Жаклин жила у О. Рене все это время был чрезвычайно предупредителен и внимателен. Он водил их в ресторан обедать, а вечерами приглашал в кино, выбирая при этом совершенно невозможные фильмы, то про каких-то торговцев наркотиками, то про тяжелую жизнь парижских сутенеров. Когда они рассаживались в зале, он занимал кресло между ними, потом брал их обоих за руки и, не произнося ни слова, смотрел на экран. Иногда, когда там возникали сцены насилия, он поворачивался к Жаклин и внимательно следил за ее лицом, стараясь подсмотреть в темноте, как меняется его выражение, чтобы понять, какие при этом чувства испытывает девушка. Но, как правило, лицо Жаклин не выражало ничего, разве что, иногда на нем появлялся след легкого отвращения, и тогда уголки ее рта немного опускались вниз. После фильма Рене на своей открытой машине вез их домой, теплый ночной ветер развевал густые волосы Жаклин, и она, чтобы они не хлестали ее по лицу, пыталась придерживать их руками.
     Живя у О., Жаклин вполне терпимо относилась к некоторым вольностям, которые Рене позволял себе по отношению к ней. Он, например, мог совершенно спокойно зайти в ее комнату под предлогом, что забыл здесь какие-то бумаги (что было откровенной ложью, и О. это отлично знала) и, якобы не обращая внимания на то, что Жаклин в этот момент неодета или переодевается, начать рыться в ящиках большого, украшенного деревянной инкрустацией секретера.
     Комната Рене была немного темной — окна выходили на север, во двор — и, со своими серыми, стального цвета стенами и холодным полом, представляла собой разительный контраст светлым солнечным комнатам, расположенным со стороны набережной. К тому же она была довольно бедно обставлена, и этот секретер со старинной тяжеловатой элегантностью был, пожалуй, единственным ее украшением. Думая обо всем этом, О. не без основания полагала, что вскоре Жаклин согласится перебраться к ней, в ее светлые комнаты. И тогда они будут не только пользоваться одной ванной и делить с ней еду и косметику, о чем они договорились в первый же день, но и разделять нечто куда большее. В общем так оно все и произошло, правда, Жаклин, делая это, руководствовалась совсем иными соображениями, нежели думала О. Она нисколько не тяготилась отведенной ей комнатой — ее мало интересовал уют, и если, в конце концов, она и пришла к О., и стала спать с ней, так это произошло не от того, что ей не нравилась ее комната — нет, этого не было (хотя О. приписывала ей это чувство и в душе радовалась, что может при случае воспользоваться им) — она просто любила сексуальное удовольствие и находила безопасным получать его от женщины.
     Случилось это на шестой день. Они пообедали в ресторане, потом Рене привез их домой и десяти часам вечера уехал, оставив их наедине. И вот как-то буднично и просто Жаклин, голая и еще влажная после ванны, появилась на пороге комнаты О. Она спросила:
     - Вы уверены, что он не вернется? — и, не дожидаясь ответа, легла на большую уже расстеленную, словно в ожидании, кровать.
     Закрыв глаза, она позволила О. целовать и ласкать себя, сама при этом никак не отвечая на ее ласки. В какой-то момент Жаклин начала едва слышно стонать, потом все громче и громче и, в конце концов, закричала. Заснула она почти сразу, прямо при ярком свете, лежа поперек кровати, распластавшись и свесив с нее разведенные в стороны ноги. Прежде чем прикрыть девушку одеялом и погасить свет, О. какое-то время смотрела на поблескивающие в ложбинке ее груди крошечные капельки пота.
     Когда часа через два, уже в темноте, О. снова начала ласкать ее, девушка не сопротивлялась. Повернувшись так, чтобы О. было удобнее гладить ее, она, по-прежнему не открывая глаз, прошептала:
     - Только, пожалуйста, не очень долго: мне завтра рано вставать.
     Как раз тогда Жаклин пригласили сниматься в каком-то фильме. Роль была эпизодическая, но она согласилась. Гордится ли она этим или нет понять было довольно трудно. И ее отношение к этому новому для нее занятию тоже оставалось неясным: то ли она принимала эту работу как первый шаг на пути к достижению желаемой известности, то ли просто как развлечение. Как бы то ни было, каждое утро она резко вскакивала с кровати — и в этом было больше злости, чем предвкушения, — спешила в душ, торопливо красилась, причесывалась и, ограничивая свой завтрак большой приготовленной О. кружкой черного кофе, выбегала за дверь, позволяя однако перед этим О. поцеловать ей руку.
     Жаклин уходила в полной уверенности, что О., такая теплая и домашняя в своем белом шерстяном халате, проводив ее, обязательно вернется в постель и поспит еще часик-другой. Но она ошибалась. В те дни, когда она отправлялась ранним утром в Булонь на студию, где проходили съемки фильма, О. дождавшись ее ухода, быстро собиралась и вскоре уже находилась на рю де Пуатье, в доме сэра Стивена.
     Там обычно в это время заканчивалась уборка. Служанка — пожилая мулатка по имени Нора вела О. в гостиную, где та раздевалась (одежда укладывалась в стенной шкаф), надевала лакированные туфли на высоких каблуках, которые громко стучали при ходьбе, и обнаженная следовала за пожилой женщиной. Их путь лежал к кабинету сэра Стивена. У самой двери они останавливались и Нора, открыв ее, отступала в сторону, пропуская О. вперед.
     О. никак не могла привыкнуть к этому ритуальному шествию, а раздеваться и стоять голой перед этой суровой молчаливой женщиной, ей было не менее страшно, чем перед слугами в Руаси. В своих мягких войлочных тапках мулатка, точно монахиня, бесшумно двигалась по комнатам и коридорам дома. И О. все то время, пока она шла за ней не могла оторвать взгляда от торчащих вверх завязок ее белого чепчика. Но наряду со страхом, причины которого ускользали от ее понимания, внушаемым ей этой женщиной, с худыми кожистыми, словно ветви старого дерева, руками, О. чувствовала и нечто совершенно противоположное, а именно, какое-то подобие гордости за себя от того, что эта мулатка — служанка сэра Стивена, оказывалась свидетельницей тех знаков внимания, которыми удостаивал ее, О., ее хозяин. Впрочем — и О. отдавала себе в этом отчет — возможно, что подобного удостаивалась не одна она. Но О. хотелось верить, что сэр Стивен любит ее, и она почти убедила себя в этом. Она ждала, что вот-вот он вновь скажет ей об этом, но по мере того, как крепли его любовь и желание, сам он становился лишь более нуден, медлителен и педантичен. Иногда он по полдня заставлял ее ласкать себя, оставаясь при этом совершенно безучастным. О. с радостью выполняла все его требования, и чем грубее и резче были его приказы, тем с большей признательностью принимала она их, будучи абсолютно счастлива тем, что он допускает ее до себя и терпит ее ласки. Его приказы были для нее манной небесной.
     Кабинет сэра Стивена располагался прямо над серо-желтым салоном и был значительно меньше его. Здесь не было ни дивана, ни канапе, зато стояла пара старинных кресел, накрытых ковровыми с вытканными цветочными узорами покрывалами. О. иногда сидела в одном из них, но чаще сэр Стивен предпочитал, чтобы она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, с тем чтобы он всегда смог достать до нее. Когда англичанин хотел поласкать ее, он позволял ей присесть на стоящий слева от его кресла и упирающийся торцом в стену большой письменный стол. Тут же стоял и книжный стеллаж, приютивший на своих полках несколько словарей и телефонных справочников, и О., сидя на столе, могла боком опираться на этот стеллаж. Телефон находился за ее спиной, и когда он начинал звонить, она всякий раз вздрагивала от неожиданности. Поднимая трубку, она спрашивала «Кто там?», потом повторяла услышанное сэру Стивену и в зависимости от того хотел ли он разговаривать или нет, она, либо передавала ему трубку, либо, вежливо извинившись, опускала трубку на рычаг аппарата.
     Если к сэру Стивену приходил посетитель, Нора, объявив его, уводила О. в соседнюю с кабинетом комнату, потом, когда гость уходил, она возвращалась за ней. Обычно, за то время, пока О. находилась в кабинете, мулатка несколько раз заходила в него. Она то приносила корреспонденцию сэру Стивену, то кофе, то открывала жалюзи, то закрывала их, то вытряхивала пепельницу. Ей единственной было позволено входить в его кабинет, причем приказано было делать это без стука, и она охотно пользовалась данным правом. Переступив порог, она всегда молча ждала, пока хозяин заметит ее и сам спросит, что она хочет. Однажды она вошла как раз в тот момент, когда О., согнувшись, стояла, опираясь локтями на кожаную поверхность стола и готовилась принять сэра Стивена между своими раскрытыми ягодицами.
     О. заметила ее и подняла голову. Их взгляды встретились. Черные блестящие глаза Норы бесстрастно смотрели в глаза О. На неподвижном лице мулатки, словно выточенном их темного мрамора, не отражалось никаких эмоций. Холодный взгляд служанки так смутил О., что она непроизвольно попыталась выпрямиться. Но сэр Стивен удержал ее и, прижав одной рукой к столу, другой постарался пошире раскрыть ее. О., всегда старавшаяся сделать все возможное для удобства сэра Стивена, сейчас чувствовала себя скованной и зажатой, и ему пришлось применить силу, чтобы войти в нее. Сделав два-три движения, он почувствовал, что дело пошло легче, и, велев Норе подождать, всерьез принялся за О.
     Потом, прежде чем отослать О., он нежно поцеловал ее в губы.
     Не будь этого поцелуя, неизвестно, хватило бы мужества О. несколькими днями позже сказать сэру Стивену, что Нора внушает ей страх.
     - Надеюсь, что это действительно так, — ответил он. — Но у вас будет еще больше оснований бояться ее, когда вы будете носить мое клеймо и мои кольца. Что произойдет довольно скоро, если, конечно, вы на это согласитесь.
     - Почему? — спросила О. — И что это за клеймо и кольца. Я уже и так ношу...
     - Вот поедем к Анн-Мари, — перебил ее сэр Стивен, — узнаете. Я обещал ей показать вас. Вы не против? Тогда мы отправимся сразу после завтрака. Она мой хороший друг и вам будет приятно с ней познакомиться.
     Настаивать О. не решилась. Однажды, когда они завтракали в Сен-Клу, сэр Стивен уже упоминал имя Анн-Мари, и О. сейчас была по-настоящему заинтригована. Вынужденная хранить свой секрет, О. жила очень замкнуто, к тому же стены, возведенные вокруг нее Рене и сэром Стивеном, временами напоминали ей стены публичного дома: всякий, знавший ее тайну, имел право на ее тело, и это немного тяготило ее. Еще О. подумала о том, что глагол «открыться» имеющий второе значение «довериться кому-либо», для нее наполнен только одним единственным смыслом — изначальным, буквальным и абсолютным. Она открывалась всем и вся, и иногда ей казалось, что именно в этом-то и заключается смысл ее существования. Прежде, говоря о своих друзьях, сэр Стивен, так же впрочем, как и Рене, имел в виду только одно — что стоит им только захотеть ее, и она будет в их распоряжении. Сейчас же, услышав об Анн-Мари, О. терялась и не знала чего можно ждать от знакомства с этой женщиной. В этом ей не мог помочь даже опыт ее пребывания в Руаси. Как-то раз сэр Стивен упомянул, что хочет посмотреть, как она ласкает женщин, сможет быть, пришло время и именно это потребуется от нее? Но тогда, кажется, он говорил о Жаклин... Как же он сказал? «Я обещал ей показать вас». Да, именно так, ну или что-то в таком роде...
     Однако, первый визит к Анн-Мари, мало что прояснил для О.
     Жила Анн-Мари недалеко от обсерватории, занимая верхний этаж большого, возвышающегося над кронами деревьев, дома. Это была маленькая хрупкая женщина, примерно одного возраста с сэром Стивеном; ее черные короткие волосы местами уже посеребрила седина. Она предложила О. и сэру Стивену по чашечке черного и очень крепкого кофе и этот божественный ароматный напиток немного взбодрил О. Допив кофе, О. привстала из своего кресла, чтобы поставить пустую чашку на стол, но Анн-Мари перехватила ее руку и, повернувшись к сэру Стивену спросила:
     - Вы не возражаете?
     - Пожалуйста, — ответил англичанин.
     До этой минуты Анн-Мари ни разу не улыбнулась О., не сказала ей ни единого слова, даже когда сэр Стивен знакомил их, а тут, получив согласие англичанина, она просто расплылась в улыбке и так ласково и нежно проворковала, обращаясь к О.:
     - Иди сюда, крошка, я хочу посмотреть на твой живот и ягодицы. Но сначала разденься догола, так будет лучше.
     Сэр Стивен не сводил с О. глаз, пока она снимала свою одежду. Анн-Мари курила. Минут пять О. молча стояла перед ними. Зеркал в комнате не было, но немного повернув голову, она могла видеть свое отражение в черной лакированной поверхности стоявшей напротив ширмы.
     - И чулки тоже сними, — сказала Анн-Мари. — Ты что не видишь, что тебе нельзя носить такие резинки — ты испортишь себе форму бедер, — добавила она и пальцем указала О. на небольшую канавку над коленом, в том месте где резинка закрепляла чулок.
     - Кто тебя научил этому?
     О. открыла было рот, чтобы ответить, но тут, опередив ее, в разговор вмешался сэр Стивен.
     - Ее возлюбленный, — сказал он. — Это тот самый парень, что отдал мне ее. Помните, я рассказывал вам? Зовут его Рене, и я не думаю, что он будет возражать.
     - Хорошо, — сказала ему Анн-Мари. — Тогда я сейчас распоряжусь, чтобы О. принесли чулки и корсет с подвязками; он сделает ее талию немного уже.
     Она позвонила. На зов явилась молодая светловолосая девушка и по приказу Анн-Мари принесла тонкие черные чулки и корсет, пошитый из тафты и черного шелка. Пришла пора одеваться. О., стараясь не потерять равновесия, аккуратно натянула чулки; они были длинными и доходили до самого верха ее ног. Девушка-служанка надела на нее корсет и застегнула на спине металлические застежки. Шнуровка, дающая возможность стягивать или ослаблять его, тоже была сделана сзади. Подождав, когда О. пристегнет подвязками чулки, девушка затянула как только это было возможно сильно, шнуровку корсета. Корсет, благодаря особым корсетным спицам, выгнутым внутрь на уровне талии, был достаточно жестким, и О. тут же почувствовала это. Она едва могла дышать стиснутая им. Спереди он доходил ей почти до лобка, но не закрывал его, а сзади и с боков был несколько короче и оставлял совершенно открытыми бедра и ягодицы.
     - Ну вот и замечательно, — осмотрев ее, сказала Анн-Мари, и повернувшись к сэру Стивену, добавила: — При этом корсет абсолютно не помешает вам обладать ею. Впрочем, увидите сами. А теперь, О., подойди сюда.
     Анн-Мари сидела в большом, обитом вишневого цвета бархатом. Когда О. подошла к ней, она провела рукой по ее ногам и ягодицам, потом, указав на стоящий ребром пуф, приказала ей лечь на него и запрокинуть голову. О. не посмела ослушаться. Анн-Мари приподняла и раздвинула ей ноги, затем, попросив ее не двигаться, наклонилась и, взявшись пальцами за губы, стерегущие вход в ее лоно, раскрыла их. О. подумала, что примерно так на рынке оценивают лошадей, задирая им губы, или, покупая рыбу, открывают ей жабры. Потом она вспомнила, что Пьер, в первый же вечер ее пребывания в Руаси, привязав ее цепью к стене, делал с ней то же самое. Что ж, она больше не принадлежала себе, а уж эта часть ее тела и подавно. Каждый раз, получая все новые и новые доказательства тому, она бывала не то, чтобы удовлетворена этим, нет, скорее, ее охватывало сильное и временами почти парализующее ее смятение — она понимала, что власть чужих оскверняющих ее рук — ничто в сравнении с властью того, кто отдал ее им. Тогда в Руаси, ею обладали очень многие, но принадлежала она одному только Рене. Кому же она принадлежит сейчас? Рене или сэру Стивену? Она терялась. Впрочем...
     Анн-Мари помогла ей встать и велела одеваться.
     - Привозите ее, когда сочтете нужным, — сказала она сэру Стивену. — Дня через два я буду в Сомуа. Думаю, все будет хорошо.
     Как она сказала? Сомуа... О. почему-то в первое мгновение послышалось: Руаси. Но нет, конечно, нет. И «что будет хорошо»?
     - Если вы не против, то дней через десять, — сказал сэр Стивен, — где-нибудь в начале июля.
     Сэр Стивен задержался у Анн-Мари, и домой О. ехала одна. Отсутствующе глядя в окно автомобиля, она вдруг вспомнила, как еще ребенком в одном из музеев Люксембурга видела, привлекшую ее своим натурализмом, скульптуру женщины с очень узкой талией, подчеркнуто тяжелой грудью и пышными ягодицами, наклоняющуюся вперед, чтобы полюбоваться на себя в зеркальной глади разлившегося у ее ног мраморного источника. Тогда ей было страшно, что хрупкая мраморная талия может сломаться. Если же теперь сэр Стивен хочет, чтобы это произошло с ней, с О., то.... Тут О. снова пришла в голову мысль, которая давно уже не давала ей покоя, которую она всячески старалась гнать от себя: она заметила, что Рене, с тех пор, как она поселила у себя Жаклин, все реже и реже стал оставаться ночевать у нее, и она не уставала себя спрашивать: почему? Скоро уже июль. Он говорил, что уедет в середине лета, и это значит, что она долго не увидит его. Все это усугублялось для О. еще и тем, что их нынешние встречи тоже во многом оставляли ее неудовлетворенной. Она теперь практически видела его только днем, когда он заезжал за ней и Жаклин и вез их обедать, да еще иногда по утрам в доме на рю де Пуатье. Англичанин всегда очень радушно принимал его. Нора, объявив о приходе Рене, вводила его в кабинет сэра Стивена. Если О. была там возлюбленный всегда целовал ее, нежно проводил рукой по ее груди, потом начинал с сэром Стивеном обсуждать планы на завтра, в которых, как правило, ей места не находилось, и уходил. Неужели он больше не любит ее?
     О. вдруг охватила такая паника, что она, не помня себя, выскочила из остановившейся возле ее дома машины, и, сама не понимая что делает, бросилась на проезжую часть, чтобы поймать такси и поскорее добраться на нем до своего возлюбленного. Просто попросить шофера сэра Стивена отвезти ее в контору Рене — такое ей просто в голову не пришло.
     О. добежала до бульвара Сен-Жермен. Тесный корсет не давал ей свободно дышать, и, вспотевшая и задыхающаяся, она остановилась. Вскоре возле нее притормозило такси, и она, сообщив шоферу адрес бюро, в котором работал Рене, забралась в машину. О. не знала, на работе ли он, и если да, то примет ли он ее — до сих пор она ни разу не приезжала к нему туда.
     Рене, казалось, нисколько не удивился ее появлению. Он отпустил секретаршу, сказав ей, что его ни для кого нет, и попросил ее отключить его телефон. Потом он ласково обнял О. и спросил, что случилось.
     - Мне вдруг показалось, что ты больше не любишь меня, — сказала О.
     Рене засмеялся.
     - Вот так, ни с того ни сего?
     - Да, в машине, когда я возвращалась от...
     - От кого?
     О. молчала. Рене опять засмеялся.
     - Чего ты боишься? Я уже все знаю; сэр Стивен только что звонил мне.
     Он вновь занял место за своим рабочим столом. О., обхватив себя за плечи, стояла рядом.
     - Мне все равно, что они будут делать со мной, — едва слышно произнесла она, — но ты только скажи, что любишь меня.
     - Радость моя, — сказал Рене, — я люблю тебя. Но я хочу, чтобы ты во всем слушалась меня, а ты не делаешь этого. Ты рассказала Жаклин о сэре Стивене и замке Руаси? Нет. А почему?
     О. начала было отвечать ему, но он почти сразу прервал ее.
     - Иди сюда, — сказал он.
     Он заставил ее опереться на спинку кресла, в котором только что сидел сам, и приподнял на ней юбку.
     - Да, — многозначительно произнес он, увидев корсет. — Думаю, что если у тебя будет поуже талия, ты станешь еще привлекательнее.
     Потом он довольно грубо овладел ею. Но он так давно не делал этого, что О. уже не знала, можно ли это принимать за доказательство его любви.
     - Послушай, — сказал немного погодя Рене. — Это очень плохо, что ты до сих пор ничего не рассказала Жаклин. Она нужна нам в замке, и было бы лучше, если бы именно ты привезла ее туда. Впрочем, ладно, вернувшись от Анн-Мари, ты уже, всяко не сможешь скрывать своего положения.
     - Почему? — спросила О.
     - Увидишь, — ответил Рене. — А пока у тебя есть еще пять дней и пять ночей, потому что потом, за пять дней до того, как отправить тебя к Анн-Мари, сэр Стивен начнет пороть тебя. Сама знаешь, следы, оставляемые плетью, очень заметны, и, думаю, тебе трудно будет объяснить их происхождение Жаклин.
     О. молчала. Знал бы он, что Жаклин никогда не смотрела на ее тело — она просто лежала, закрыв глаза, и отдавалась ласкам. Достаточно было бы О. не принимать в присутствии Жаклин ванну и одевать, ложась в постель, ночную рубашку, и девушка ничего бы не заметила, так же, как она до сих пор не заметила того, что О. не носит нижнего белья. Она не замечала ничего: О. не интересовала ее.
     - Так что можешь подумать, — продолжил Рене. — Но одно ты обязательно должна будешь сказать ей. Причем сделать это надо немедленно.
     - Что?
     - Ты скажешь ей, что я влюбился в нее.
     - Это правда? — выдохнув, спросила О.
     - Нет, но я хочу, чтобы она была моей, а так как ты не можешь или не желаешь помочь мне в этом, придется действовать самому.
     - Но она никогда не согласится поехать в Руаси, — убежденно сказала О.
     - Что ж, — просто сказал Рене, — тогда ее заставят силой.
     В тот же вечер О. сказала Жаклин, что Рене влюблен в нее. Девушка восприняла это очень спокойно. Ночью, разглядывая спящую Жаклин, О. вдруг подумала о том, как все-таки странно устроен этот мир: она еще месяц назад приходила в совершеннейший ужас при одной только мысли, что это красивое хрупкое тело может быть отдано на поругание жестоким и похотливым гостям замка Руаси, а сегодня, сейчас, повторяя про себя последние, сказанные ей Рене, слова, чувствовала себя по-настоящему счастливой.
     Приближался июль. Жаклин уехала куда-то на съемки фильма; сказала, что вернется не раньше августа. О. больше ничего в Париже не удерживало. Рене собирался ехать в Шотландию, к родителям, и для вида немного сокрушался по поводу рапзлуки с О. В какой-то момент у О. мелькнула надежда, что он возьмет ее с собой, но тут же угасла, когда она вспомнила, что сэр Стивен должен везти ее к Анн-Мари, а Рене, естественно, не будет противиться этому. Так оно и произошло, и сэр Стивен сообщил, что приедет за ней, как только Рене улетит в Лондон.
     - Мы прямо сейчас едем к Анн-Мари, — сказал сэр Стивен, едва переступив порог ее квартиры. — Она уже ждет нас. Вещей никаких не надо. Вам ничего не понадобится.
     На этот раз он привез ее в небольшой красивый дом, одиноко стоявший в глубине пышного, но немного запущенного сада. Это было совсем неподалеку от леса Фонтебло. Было два часа дня, лениво жужжали мухи и припекало солнце. В ответ на звонок залаяла собака — большая немецкая овчарка. Когда они подходили к дому, она обнюхала ноги О. Повернув за угол, они увидели Анн-Мари. Женщина сидела в шезлонге в тени большого ветвистого бука. Лужайка, выбранная ею для полуденного отдыха, тянулась от края сада к самым стенам дома. На их появление Анн-Мари никак не прореагировала. Она даже не поднялась им навстречу.
     - Вот, привез, — сказал сэр Стивен. — Что с нею надо сделать вы сами знаете. Я только хотел бы узнать, когда можно будет забрать ее?
     - Вы говорили ей что-нибудь? Она знает, что ее ждет? Впрочем, теперь уже все равно. Я начну сегодня же. Думаю, это займет дней пятнадцать. Потом, я полагаю, что поставить кольца и клеймо, вы захотите сами, не так ли? В общем приезжайте через пару недель, надеюсь, что все будет готово.
     О. хотела было спросить, что же ждет ее, но Анн-Мари перебила ее:
     - Ты скоро сама все узнаешь, — сказала она. — А сейчас пойди в комнату — как войдешь в дом первая дверь налево, разденься там, сандалии можешь оставить, и сразу возвращайся сюда.
     Комната была большой, просторной, с белыми стенами и фиолетовыми