Курортный роман. Крым. Томск. Таня.
Случайное знакомство на берегу моря, продолжающееся по городам и весям Союза, нечаянно началось, нечаянно оборвалось.
Крым. Чесноково. Томск. Орджоникидзе.
Посвящается священным камням Крыма.
Крым! Святые, древние камни Крыма. Турбаза «Карабах», посёлок обслуги, сарайчик в ста шагах от моря — индивидуальное «шале» или «бунгало», что год за годом подряд, каждое лето, хотя бы на неделю, иногда на месяцы я «снимал» ( чаще один, иногда — с кем-то) у Галины Фёдоровны импозантной и добрейшей, и у её супруга Арнольда (крепкий цыган и всё тут!). Выпрыгнуть из Автобуса на Малом Маяке и вниз, вниз, срезая серпантин асфальта по обрывам и осыпям, до «своего» фанерного «домика». И — ... ШВА -БО-ДУ ПА-ПУ-ГА-ЯМ !!! Там была полная свобода!
Войти в «домик» и всё забыть, сбросить всё с себя, вместе с формой, одеждой, облачиться в вечные шорты, в выгоревшую на солнце майку. Первые ночь-две мешает засыпать шум морского прибоя, солёный, йодный воздух будоражит лёгкие. На третью ночь сердце начинает работать на одной частоте с прибоем, а дыхание сливается с дыханием моря. После ночного шторма появиться на берегу ещё до Восхода и брести по краешку воды, забраться на камень, обдаваемый прибойной пеной и ждать, пока через тебя не перебежит граница ночи, отгоняемой ослепительным, в промытом ночной грозой воздухе, огромным, поднимающимся над горами Солнцем. И вот Солнце превращает изумруд воды в тусклый, расплавленный свинец, наполняет твоё тело той восхитительной, в песнях воспетой дремотой
О это пиво, о эти вина
О этот .. в голове
Мы их не выпили и половины
Ну значит остаток
Дотянем в Москве
День плывёт в дрожащем воздухе, смещается в ночь,
О! Этот крымский, внезапный, без сумерек, — за три минуты — переход от света к полной темноте, когда вдруг засветились звёзды в небе, вспыхнули искры планктона в воде, запели цикады и голубые огоньки светляков ( Аватар!!!) закружились над сухой травой.
Ночные, голые купания среди незнакомых, растворяющихся в темноте силуэтов, чьи очертания выдают завихрения светящейся воды. Чьи-то руки находят среди воды твои руки — кружение в августовском ночном море, невозможный, неповторимый танец, кончики пальцев твоих ног отталкиваются ото дна, — вальс, переходящий в медленное, тягучее танго, когда ты выходишь из воды с ней на руках, с ней, обнявшей тебя, прильнувшей к тебе всем её невесомым, нагим телом, дрожащим от вечерней прохлады, твоими губами, нашедшими её губы, твой дневной лежак согревает её остатками дневного тепла пока ты укрываешь её от вечернего бриза всем своим телом..., и прибой прячет от всех недостойных ушей её вскрики и твоё дыхание...
. А когда твоё сердце наконец успокаивается, и звёзды на небе замедляют своё бешенное кружение — ты обнаруживаешь, что ты опять один на ночном пляже, лежишь рядом с лежаком, и только мокрая поверхность лежака говорит, что ничего тебе не приснилось.
А наверху, за горой — грохочет музыка, там ночная жизнь с пяточком Бродвея, кафешками, видео салоном и летним кинотеатром. После сеанса оживает склон горы обращённый к морю, склон с десятками тропинок идущих на разной высоте над морем и маленьких площадок прячущихся за высохшими колючими кустами шиповника.
Однажды ты, топая вниз от автобусной трассы, набегаешь на высокую женщину — в одной руке её белоголовая малышка — два года, в другой чемодан — с виду на полцентнера. То и другое она волочит по асфальту вниз, к турбазе. И то, и другое оказывается в твоих руках... Этот запах молока и детского тепла засыпающего на твоём плече ребёнка.. много позже, в своих стихах ты вспомнишь и напишешь:
« Ребёнок, чужой, но — единственный».
Единственный ребёнок, единственная женщина, единственное сердце — его, её, твоё — одно на троих — все эти сорок минут до дверей её корпуса на Турбазе.
А на следующий вечер, в кафешке, её рука выхватывает тебя из прыгающей толпы, и вот вы на одной из тропинок над морем, за спиной, в кафе остался сигаретный туман, вонь пива и парфюма и только в виски ещё толкается болью ритм кафешной «музыки». И сквозь стихающий в твоём мозгу грохот, ты слышишь:
— «Наконец-то я Вас нашла».
И твои губы встречаются с её губами, и ты потрясён их полнотой и податливой мягкостью, её рукой за твоей спиной, её подгибающимися коленями и отражениями звёзд — внезапно заполнившими её глаза.... И вот ты над ней, откинувшейся с тропинки прямо на колючую траву и щебень склона, и ты целуешь её плачущие глаза, целуешь блестящие полоски, сбегающие по её лицу.. еще не загоревшему. И всё, что ты о ней знаешь — это то, что её дочь зовут Машей, и что более прекрасного лица и более роскошных, тёмных, почти чёрных волос водопадом спадающих ниже талии, блестящих нитками ранней седины, — тебе не встретить за все годы твоей жизни.
А пальчики твои воюют с пуговками на её блузке и одновременно с пряжкой её пояса, молнией на её джинсах.
Это как раздвоение сознания, как раздвоение личности, — один ты умираешь от жалости к её слезам, рвёшься растворить в себе, забрать у неё всю её боль — непонятную тебе, неизвестную, но такую очевидную, такую непереносимую ей одной, молящей о твоём участии... . Другой ты, пользуясь этим моментом, спешит обнажить её маленькую мягкую-мягкую, растекающуюся под твоей рукою, её грудь, стягивает её, уже расстёгнутые джинсы заодно с трусиками, с её шикарных, широких бёдер. И оба вы, одновременно, слышите её растерянное : « Так сразу...».
Распластавшаяся на траве её рука ожила, поднялась, ладонью прошлась по груди, животу, натягивая подол блузки на высокий тёмный холмик, опустилась, будто бы проверяя, меж своими, светящимися в темноте бёдрами.
— Ой, что?
Вскинулась к тебе, прижалась ладонью, обхватила на мгновенье твой ещё напряжённый, но уже безвольный кончик.
— Ты, ты — не одевал ?
Господи, что же я мужу скажу? Тут и подмыться негде. Он сегодня утром приезжает — Сейчас? — Уже приехал !? И Машка там одна, наверное полночи плавает.
Её лихорадочное одевание, подтягивание, застёгивание, убегание вверх, по тропинке.
Осыпались камешки. Ты остался один над морем. И непонятное чувство — то ли восторг и литавры Победы, то ли горечь стыда и поражения...
Потом были свидания с ней. Много, и здесь, в это лето — сумасшедшие свидания, где угодно, при первой же возможности. И в другое лето, в другом городе, и зимой — в аудитории её ВУЗа, где она — Филологиня.. и дверь, закрытая изнутри на ножку стула.
Долгие годы, в моём кабинете висел её чёрно-белый портрет, сделанный в её юности известнейшим фотографом (Помните фото «Они идут»?), а на дне сейфа — конвертик с её цветными фото, сделанными мною в то, первое лето наших свиданий. До декабря 2007г.- моей эвакуации, оставления работы. Всё сожигающее пламя, 421 С по Фаренгейту — температура воспламенения бумаги?
Вот тот же склон, те же ночь и море, но много позже, после перестроечные годы, те годы, когда пословица: « Тяжело в деревне без нагана» — стала жёсткой реальностью дней.
Джинсы «Монтана» — её вечная, несменяемая униформа, (*) аккуратно сложены и положены на куст, её бёдра — два берега безбрежного океана любви — объяли и поглотили меня без остатка... . Вот уже вьётся дымок её сигареты. Наверное, с моря, с катера пограничников, в тепловизор видна единственная светящаяся точка её сигареты на всём пустом, тёмном склоне берега.
И в этом молчании я замечаю шевеление несколькими метрами ниже нас.. это человек, распластавшийся в кустах.., пытающийся приблизится.... Любитель подглядывания, или что-то хуже? Мысль одна: как бы не испугать мою отдыхающую спутницу. Потянувшись к стопке одежды, извлекаю из оперативной кобуры компактную импортную «Перфекту» — игрушка, 8 мм. Поиграв отблесками луны на воронёном металле, предлагаю:
— Давай разбудим сонный брег?
Смотри, хочешь, сейчас прострелю вон ту корягу!
Навожу пистолет в голову пластуна — тот бесшумно сползает вниз по склону, исчезает.. .
— Нет, тут так тихо, хорошо....
— Пойдём!
— Почему? Ты... — уже всё? Что-то не так?
Целую, ещё раз.
— Всё так! Мне хорошо, холодно чуть, пойдём?
Одеваемся, идём вдоль склона, её голова на моём плече.... Моё внимание звенит струной, глазами на затылке ощупываю берег, нет ли кого позади, одна рука обнимает её, другая — нянчит под мышкой кобуру с «перфектой». Обошлось. Слава Богу.
И ещё одна ночь в Крыму. Ночь перед моим отъездом. Одеваясь в заросшей диким виноградом беседке, прямо под окнами её санатория, она выворачивает свои трусики и рассматривает их в свете предрассветной луны.
— Всё. Нету.
— Чего нету?
— Месячных нету, давным-давно должны были бы быть.
— Это будет сын, наш сын.
— Это будет аборт.
Щёлкнула стальная пружина затвора, отбросила слово как стреляную гильзу — ещё один аборт.
Томск. Лаборатория редкоземельных элементов. Сибирский Университет. В глубоком подвале — единственный в СССР источник мощного монохромного УФ излучения. Ночами я облучаю свои образцы. И она, в одну из ночей, в этом подвале рядом со мной, письменный стол застелен белыми халатами, в мусорном ведре пустая бутылка из под шампанского, перепачканные салфетки, она непрерывно курит, одну сигарету за другой, облака дыма мешаются с озоном от излучателей: её мужа переводят в Осетинскую АССР, затем предстоит Азербайджан, Маша остаётся с её мамой, пока.
( На следующий год и годом позже я буду прилетать в г. Орджоникидзе (г. Владикавказ) в «командировки на Орджоникидзский Электро — Вакуумный Завод», конечно.)
Нашим любимым местом во всём Орджоникидзе оказался заброшенный камнерезный склад , рядом с Заводом. Лабиринт стеллажей гранитных и туфовых плит. Красноватая, шершавая поверхность напиленного камня и заснеженный Кавказский хребет на горизонте. В нашем распоряжении были часы и на две версты вокруг не было ни души — и заводчане, и местные жители были плохого мнения о прилегающих к Заводу территориях, но мой дозиметр молчал ( после 1986 г. я таскал дозиметр во все поездки).
Ей я не говорил, но шершавый, красноватый гранит напоминал мне сиенит красноярских скал-«Столбов» — моей ранней, бесшабашной и безрассудной юности! И от этих воспоминаний вскипала моя кровь и требовала ещё, ещё! А камень чем хорош? Он не скрипит предательски как кровать, не прогибается и не раскачивается как раскладной диван, не ломается в щепки — как письменный стол! Правда после этих «командировок» долго заживали мои ободранные колени, а она смеялась, что всякий раз её спина и попа оказывались в синяках.
Однажды, из за её, нарочито детских стихов, опубликованных в молодёжном журнале (**), был скандал, редакцию журнала перетряхнули, щзато она познакомилась и познакомила меня с Поэтессой, чудесной женщиной Ниной Королёвой:
" А город глядящийся в реки
Молчит, насторожен,
В нём умер слепой Кюхельбекер.
И в Землю положен.
И в год, когда солнце металось
На знамени тонком.
В том городе не улыбались
Царица с ребёнком,
И я задыхаюсь в бессилии
Помочь им не властна,
Причастна беде и насилью,
И злобе причастна."
Почему то ни она, ни муж её так и не вернулись из Азербайджана (***), и ни в одном из изданий я не нашёл больше ни одной её публикации.
Машенька так и осталась у её мамы, в Томске.
Примечания:
(*) — В те годы джинсы «Монтана» на супруге — то же самое, что сегодня «брюлики» в три карата в ушах жены — символ надёжности и обеспеченности её супруга.
(**)- « Аврора»
(***)- На Кавказе уже погромыхивало.
Крым. Чесноково. Томск. Орджоникидзе.
Посвящается священным камням Крыма.
Крым! Святые, древние камни Крыма. Турбаза «Карабах», посёлок обслуги, сарайчик в ста шагах от моря — индивидуальное «шале» или «бунгало», что год за годом подряд, каждое лето, хотя бы на неделю, иногда на месяцы я «снимал» ( чаще один, иногда — с кем-то) у Галины Фёдоровны импозантной и добрейшей, и у её супруга Арнольда (крепкий цыган и всё тут!). Выпрыгнуть из Автобуса на Малом Маяке и вниз, вниз, срезая серпантин асфальта по обрывам и осыпям, до «своего» фанерного «домика». И — ... ШВА -БО-ДУ ПА-ПУ-ГА-ЯМ !!! Там была полная свобода!
Войти в «домик» и всё забыть, сбросить всё с себя, вместе с формой, одеждой, облачиться в вечные шорты, в выгоревшую на солнце майку. Первые ночь-две мешает засыпать шум морского прибоя, солёный, йодный воздух будоражит лёгкие. На третью ночь сердце начинает работать на одной частоте с прибоем, а дыхание сливается с дыханием моря. После ночного шторма появиться на берегу ещё до Восхода и брести по краешку воды, забраться на камень, обдаваемый прибойной пеной и ждать, пока через тебя не перебежит граница ночи, отгоняемой ослепительным, в промытом ночной грозой воздухе, огромным, поднимающимся над горами Солнцем. И вот Солнце превращает изумруд воды в тусклый, расплавленный свинец, наполняет твоё тело той восхитительной, в песнях воспетой дремотой
О это пиво, о эти вина
О этот .. в голове
Мы их не выпили и половины
Ну значит остаток
Дотянем в Москве
День плывёт в дрожащем воздухе, смещается в ночь,
О! Этот крымский, внезапный, без сумерек, — за три минуты — переход от света к полной темноте, когда вдруг засветились звёзды в небе, вспыхнули искры планктона в воде, запели цикады и голубые огоньки светляков ( Аватар!!!) закружились над сухой травой.
Ночные, голые купания среди незнакомых, растворяющихся в темноте силуэтов, чьи очертания выдают завихрения светящейся воды. Чьи-то руки находят среди воды твои руки — кружение в августовском ночном море, невозможный, неповторимый танец, кончики пальцев твоих ног отталкиваются ото дна, — вальс, переходящий в медленное, тягучее танго, когда ты выходишь из воды с ней на руках, с ней, обнявшей тебя, прильнувшей к тебе всем её невесомым, нагим телом, дрожащим от вечерней прохлады, твоими губами, нашедшими её губы, твой дневной лежак согревает её остатками дневного тепла пока ты укрываешь её от вечернего бриза всем своим телом..., и прибой прячет от всех недостойных ушей её вскрики и твоё дыхание...
. А когда твоё сердце наконец успокаивается, и звёзды на небе замедляют своё бешенное кружение — ты обнаруживаешь, что ты опять один на ночном пляже, лежишь рядом с лежаком, и только мокрая поверхность лежака говорит, что ничего тебе не приснилось.
А наверху, за горой — грохочет музыка, там ночная жизнь с пяточком Бродвея, кафешками, видео салоном и летним кинотеатром. После сеанса оживает склон горы обращённый к морю, склон с десятками тропинок идущих на разной высоте над морем и маленьких площадок прячущихся за высохшими колючими кустами шиповника.
Однажды ты, топая вниз от автобусной трассы, набегаешь на высокую женщину — в одной руке её белоголовая малышка — два года, в другой чемодан — с виду на полцентнера. То и другое она волочит по асфальту вниз, к турбазе. И то, и другое оказывается в твоих руках... Этот запах молока и детского тепла засыпающего на твоём плече ребёнка.. много позже, в своих стихах ты вспомнишь и напишешь:
« Ребёнок, чужой, но — единственный».
Единственный ребёнок, единственная женщина, единственное сердце — его, её, твоё — одно на троих — все эти сорок минут до дверей её корпуса на Турбазе.
А на следующий вечер, в кафешке, её рука выхватывает тебя из прыгающей толпы, и вот вы на одной из тропинок над морем, за спиной, в кафе остался сигаретный туман, вонь пива и парфюма и только в виски ещё толкается болью ритм кафешной «музыки». И сквозь стихающий в твоём мозгу грохот, ты слышишь:
— «Наконец-то я Вас нашла».
И твои губы встречаются с её губами, и ты потрясён их полнотой и податливой мягкостью, её рукой за твоей спиной, её подгибающимися коленями и отражениями звёзд — внезапно заполнившими её глаза.... И вот ты над ней, откинувшейся с тропинки прямо на колючую траву и щебень склона, и ты целуешь её плачущие глаза, целуешь блестящие полоски, сбегающие по её лицу.. еще не загоревшему. И всё, что ты о ней знаешь — это то, что её дочь зовут Машей, и что более прекрасного лица и более роскошных, тёмных, почти чёрных волос водопадом спадающих ниже талии, блестящих нитками ранней седины, — тебе не встретить за все годы твоей жизни.
А пальчики твои воюют с пуговками на её блузке и одновременно с пряжкой её пояса, молнией на её джинсах.
Это как раздвоение сознания, как раздвоение личности, — один ты умираешь от жалости к её слезам, рвёшься растворить в себе, забрать у неё всю её боль — непонятную тебе, неизвестную, но такую очевидную, такую непереносимую ей одной, молящей о твоём участии... . Другой ты, пользуясь этим моментом, спешит обнажить её маленькую мягкую-мягкую, растекающуюся под твоей рукою, её грудь, стягивает её, уже расстёгнутые джинсы заодно с трусиками, с её шикарных, широких бёдер. И оба вы, одновременно, слышите её растерянное : « Так сразу...».
Распластавшаяся на траве её рука ожила, поднялась, ладонью прошлась по груди, животу, натягивая подол блузки на высокий тёмный холмик, опустилась, будто бы проверяя, меж своими, светящимися в темноте бёдрами.
— Ой, что?
Вскинулась к тебе, прижалась ладонью, обхватила на мгновенье твой ещё напряжённый, но уже безвольный кончик.
— Ты, ты — не одевал ?
Господи, что же я мужу скажу? Тут и подмыться негде. Он сегодня утром приезжает — Сейчас? — Уже приехал !? И Машка там одна, наверное полночи плавает.
Её лихорадочное одевание, подтягивание, застёгивание, убегание вверх, по тропинке.
Осыпались камешки. Ты остался один над морем. И непонятное чувство — то ли восторг и литавры Победы, то ли горечь стыда и поражения...
Потом были свидания с ней. Много, и здесь, в это лето — сумасшедшие свидания, где угодно, при первой же возможности. И в другое лето, в другом городе, и зимой — в аудитории её ВУЗа, где она — Филологиня.. и дверь, закрытая изнутри на ножку стула.
Долгие годы, в моём кабинете висел её чёрно-белый портрет, сделанный в её юности известнейшим фотографом (Помните фото «Они идут»?), а на дне сейфа — конвертик с её цветными фото, сделанными мною в то, первое лето наших свиданий. До декабря 2007г.- моей эвакуации, оставления работы. Всё сожигающее пламя, 421 С по Фаренгейту — температура воспламенения бумаги?
Вот тот же склон, те же ночь и море, но много позже, после перестроечные годы, те годы, когда пословица: « Тяжело в деревне без нагана» — стала жёсткой реальностью дней.
Джинсы «Монтана» — её вечная, несменяемая униформа, (*) аккуратно сложены и положены на куст, её бёдра — два берега безбрежного океана любви — объяли и поглотили меня без остатка... . Вот уже вьётся дымок её сигареты. Наверное, с моря, с катера пограничников, в тепловизор видна единственная светящаяся точка её сигареты на всём пустом, тёмном склоне берега.
И в этом молчании я замечаю шевеление несколькими метрами ниже нас.. это человек, распластавшийся в кустах.., пытающийся приблизится.... Любитель подглядывания, или что-то хуже? Мысль одна: как бы не испугать мою отдыхающую спутницу. Потянувшись к стопке одежды, извлекаю из оперативной кобуры компактную импортную «Перфекту» — игрушка, 8 мм. Поиграв отблесками луны на воронёном металле, предлагаю:
— Давай разбудим сонный брег?
Смотри, хочешь, сейчас прострелю вон ту корягу!
Навожу пистолет в голову пластуна — тот бесшумно сползает вниз по склону, исчезает.. .
— Нет, тут так тихо, хорошо....
— Пойдём!
— Почему? Ты... — уже всё? Что-то не так?
Целую, ещё раз.
— Всё так! Мне хорошо, холодно чуть, пойдём?
Одеваемся, идём вдоль склона, её голова на моём плече.... Моё внимание звенит струной, глазами на затылке ощупываю берег, нет ли кого позади, одна рука обнимает её, другая — нянчит под мышкой кобуру с «перфектой». Обошлось. Слава Богу.
И ещё одна ночь в Крыму. Ночь перед моим отъездом. Одеваясь в заросшей диким виноградом беседке, прямо под окнами её санатория, она выворачивает свои трусики и рассматривает их в свете предрассветной луны.
— Всё. Нету.
— Чего нету?
— Месячных нету, давным-давно должны были бы быть.
— Это будет сын, наш сын.
— Это будет аборт.
Щёлкнула стальная пружина затвора, отбросила слово как стреляную гильзу — ещё один аборт.
Томск. Лаборатория редкоземельных элементов. Сибирский Университет. В глубоком подвале — единственный в СССР источник мощного монохромного УФ излучения. Ночами я облучаю свои образцы. И она, в одну из ночей, в этом подвале рядом со мной, письменный стол застелен белыми халатами, в мусорном ведре пустая бутылка из под шампанского, перепачканные салфетки, она непрерывно курит, одну сигарету за другой, облака дыма мешаются с озоном от излучателей: её мужа переводят в Осетинскую АССР, затем предстоит Азербайджан, Маша остаётся с её мамой, пока.
( На следующий год и годом позже я буду прилетать в г. Орджоникидзе (г. Владикавказ) в «командировки на Орджоникидзский Электро — Вакуумный Завод», конечно.)
Нашим любимым местом во всём Орджоникидзе оказался заброшенный камнерезный склад , рядом с Заводом. Лабиринт стеллажей гранитных и туфовых плит. Красноватая, шершавая поверхность напиленного камня и заснеженный Кавказский хребет на горизонте. В нашем распоряжении были часы и на две версты вокруг не было ни души — и заводчане, и местные жители были плохого мнения о прилегающих к Заводу территориях, но мой дозиметр молчал ( после 1986 г. я таскал дозиметр во все поездки).
Ей я не говорил, но шершавый, красноватый гранит напоминал мне сиенит красноярских скал-«Столбов» — моей ранней, бесшабашной и безрассудной юности! И от этих воспоминаний вскипала моя кровь и требовала ещё, ещё! А камень чем хорош? Он не скрипит предательски как кровать, не прогибается и не раскачивается как раскладной диван, не ломается в щепки — как письменный стол! Правда после этих «командировок» долго заживали мои ободранные колени, а она смеялась, что всякий раз её спина и попа оказывались в синяках.
Однажды, из за её, нарочито детских стихов, опубликованных в молодёжном журнале (**), был скандал, редакцию журнала перетряхнули, щзато она познакомилась и познакомила меня с Поэтессой, чудесной женщиной Ниной Королёвой:
" А город глядящийся в реки
Молчит, насторожен,
В нём умер слепой Кюхельбекер.
И в Землю положен.
И в год, когда солнце металось
На знамени тонком.
В том городе не улыбались
Царица с ребёнком,
И я задыхаюсь в бессилии
Помочь им не властна,
Причастна беде и насилью,
И злобе причастна."
Почему то ни она, ни муж её так и не вернулись из Азербайджана (***), и ни в одном из изданий я не нашёл больше ни одной её публикации.
Машенька так и осталась у её мамы, в Томске.
Примечания:
(*) — В те годы джинсы «Монтана» на супруге — то же самое, что сегодня «брюлики» в три карата в ушах жены — символ надёжности и обеспеченности её супруга.
(**)- « Аврора»
(***)- На Кавказе уже погромыхивало.
1
0
Просмотров: 166