голоса судьбы

Мы познакомились в самом начале сентября, впервые встретившись в лекционной аудитории, а уже спустя несколько дней как-то очень легко и незаметно сошлись, испытывая вполне обычную — взаимную — симпатию, выражавшуюся поначалу довольно банально: мы вместе стали выходить на перекуры, рядом садились на лекциях, вместе шли в буфет или вместе, готовясь к семинарам, сидели в библиотеке... Чего-то особенного или скрыто значимого во всём этом не было — в первые дни учёбы так или иначе все друг к другу присматривались, приноравливались, и мы здесь не стали исключением.
— Вскоре из чувства взаимной симпатии возникла вполне обычная, но еще ни к чему не обязывающая дружба, когда общаться уже хочется, но ещё — не более того, и потому, несмотря на наше сближение, ничего в наших отношениях не было такого, что могло бы свидетельствовать о грядущих метаморфозах, — не имея ни малейшего опыта однополого секса, а тем более — однополой любви, мы оба своё сближение не рассматривали с точки зрения возможного сексуального партнёрства.
— И даже более того: самой мысли о возможности такого секса ни у Андрея, ни у меня ни разу не возникало... словом, всё у нас было, как у всех. Иногородний, я жил в общежитии, расположенном рядом с институтом, а Андрей, будучи местным, жил дома — с мамой и бабушкой..
— Я жил дома, и Толик нередко провожал меня после занятий до остановки троллейбуса, причем каждый раз мы увлекались каким-нибудь разговором и тогда я пропускал один троллейбус за другим, не обращая на них никакого внимания, — люди, стоящие вместе с ними на остановке, уезжали, а мы всё говорили и говорили — никак не могли наговориться... Таков был, в общем и целом, расклад на конец октября, и что наша дружба превратится в любовь, а любовь станет самым настоящим счастьем, мы оба не только не знали, но даже не могли что-либо подобное предположить — никаких мыслей на этот счет у нас у обоих не было.
Мыслей не было. А между тем... Это случилось в самом конце сентября, и случилось это для нас обоих совершенно неожиданно... да и что мы могли ожидать, не имея ни опыта, ни даже более или менее внятного — осознаваемого — интереса к однополому сексу? Мы даже никогда на эту не разговаривали. Но всё когда-нибудь случается впервые... В тот субботний вечер у Андрея никого не было дома — мама и бабушка на выходные уехали на дачу, и он пригласил меня к себе. Вечер пролетел незаметно, и когда я заикнулся о том, что уже пора мне ехать — пора возвращаться в общежитие, Андрюха предложил мне остаться у него ночевать, и это, в принципе, было вполне разумное предложение, от которого я отказываться не стал; оставаясь у Андрея ночевать, я даже предположить не мог, чем это может обернуться...
— Как, впрочем, и я, оставляя Толика у себя на ночь, ничего такого не предполагал и уж тем более не планировал, — мы оба ни о чём таком не думали и даже не помышляли — мы были однокурсниками, были друзьями, и у нас на тот момент были самые обычные для парней нашего возраста дружеские отношения; но когда мы погасили свет и улеглись — в одну постель, потому что мне было лень раскладывать кресло и стелить для Толяна отдельно, я стал в шутку тянуть одеяло на себя, а он — на себя...
— Никто никому не хотел уступать, и мы, смеясь и дурачась, тут же затеяли вполне невинную возню: стали толкать в темноте друг друга руками и ногами, стараясь одеяло перетянуть, и тут... то ли наш возраст был тому причиной — семнадцать лет, то ли что-то ещё, но только, к своему немалому смущению, я вдруг ощутил, что эта возня-толкотня действует на меня возбуждающе: член мой, словно проснувшись, стал стремительно наливаться в трусах упругой твёрдостью, и каждое — буквально каждое! — прикосновение к Андрею, к его разгорячённому возней телу начало отдаваться в моём собственном теле нарастающей сладостью... вдруг возникло не вполне осознаваемое, но совершенно внятное желанием что-то сделать: прижать его к себе, стиснуть, обнять, навалиться на него сверху — и это чувство, невесть откуда взявшееся, внезапно вспыхнувшее во мне, было таким неожиданным и вместе с тем таким сильным, что я на какой-то миг невольно растерялся, не зная, что мне с ним, с этим чувством, делать; член мой стоял, выпирая из трусов... может быть, во всём этом не было ничего особенного, и так происходит достаточно часто, когда парни оказываются в одной постели, но я в тот момент об этом не думал, — какое мне было дело до других парней! Возбуждённый мой член, вполне приличный для семнадцатилетнего парня — длинный и толстый, чуть изогнутый от регулярного рукоприкладства, красноречивее всяких слов свидетельствовал о том, что творилось в моей душе, и то, что творилось в моей душе, было и стыдным, и сладким одновременно, — движимый охватившим мою душу смятением, я скользнул рукой по ноге Андрея, пытаясь оттолкнуть его от себя, и ладонь моя тут же совершенно непреднамеренно — или все-таки преднамеренно? — упёрлось в выпирающий из плавок член Андрея, такой же напряженный и твёрдый, как у меня... и, еще больше смущенный, но вместе с тем и обрадованный, что с Андрюхой творится что-то похожее, я замер, не убирая ладонь с его плавок, — через ткань материи я ощущал странно возбуждающую твёрдость чужого члена, и мне хотелось сжать его, стиснуть, как это я делал с членом своим, когда бывал один... лёжа на боку лицом ко мне, Андрей не отстранялся, не делал попытку убрать мою руку, — какое-то время мы оба лежали, не шевелясь...
— И вдруг словно что-то случилось между нами, словно что-то в нас прорвалось: под одеялом, в темноте, не думая, ч т о мы делаем и з а ч е м мы это делаем, подчиняясь необъяснимому, внезапно возникшему притяжению, мы порывисто прижались друг к другу — молча, без слов слились в объятии, страстном и сладостном... и тут же, не сдерживаясь — не удерживая себя — стали торопливо, лихорадочно ласкать друг друга, мять и тискать, задыхаясь от наслаждения, — наши руки и ноги переплелись...
— Я легко подмял Андрея под себя, навалился на него сверху, вжал в него, тут же раздвинувшего ноги, своё объятое горячей лихорадкой тело, и он, не возражая и не пытаясь из-под меня вырваться, обхватил меня за плечи...
— Руки мои нетерпеливо, горячо скользнули по спине Толика вниз, и — круговыми движениями ладоней я заскользил по его упругим ягодицам, одновременно сжимая и тиская их, — всё это произошло в считанные секунды.
— Уткнувшись сопящим носом Андрею в шею, я судорожно задвигал задом — и Андрей, ничего не говоря, жарко сопя, стал тут же торопливо стягивать с меня плавки, — всё это было как в бреду; руки мои тоже скользнули вниз, и я, чуть приподняв свой уже оголённый зад, начал стягивать плавки с Андрея — его горячий напряженный член оказался в моей ладони: я легонько сдавил его, сжал, ощущая ладонью горячую твёрдость упругой плоти...
— Полуснятые плавки мешали нам, стесняли движения, и мы, всё так же ничего не говоря друг другу, на мгновение разъединились, чтобы снять их совсем... «Зачем... зачем мы это делаем?» — колупнулась в моём сознании куцая мысль «здравого смысла», но любовный поток уже нёс нас, кружил, вертел... не было ни сил, ни желания этому потоку сопротивляться, и мы, всецело захваченные им, уже оба были во власти его обжигающего дыхания, — плавки были нами сброшены — сняты... я опрокинул Толяна на спину и, имитируя половой акт, стал с сопением ёрзать по его телу своим, приподнимая, опуская зад — судорожно сжимая ягодицы...
— Губы его, полураскрытые и горячие, скользнули по моей щеке, на мгновение замерли, словно прицеливаясь, и в следующее мгновение Андрюха жадно впился в мой рот своим — я почувствовал, как язык Андрея скользнул по моим зубам, по внутренней стороне моих губ, вмиг набухших, налившихся сладостной истомой, и, разжимая зубы, я пропустил его язык себе в рот, — лёжа на мне, Андрей обхватил руками мою голову, губы его, обжигающе сладкие, вобрали, всосали в себя губы мои — Андрей засосал меня так, как я сам никого никогда не сосал, и мы вдруг разом провалились в жаркое неистовство бушующей в нас страсти....
— Сколько всё это длилось — тогда, в первый раз? Пять минут? Десять? Пятнадцать? Время остановилось, как если бы его не было совсем, — спрессованные столетия бушевали в наших обнаженных телах, в наших внезапно раскрывшихся, распахнувшихся душах... наслаждение росло и росло, делалось невыносимым, мы, перекатываясь — поочерёдно оказываясь то снизу, то сверху, судорожно мяли друг друга, изнемогая и сопя, что-то шепча, бессвязное и глупое, мы бесстыдно ласкали друг друга, дрочили друг другу члены, то и дело целуя один одного взасос, — сладострастно, торопливо елозя друг на друге, мы содрогались в запредельной невыносимой сладости, вжимаясь друг в друга молодыми, полными огня голыми телами, словно стараясь, изо всех сил стараясь проникнуть один в другого, раствориться, расплавиться друг в друге и, окончательно слившись воедино, превратиться в одно целое...
— Оргазм был настолько ярок, что я невольно всхлипнул от внезапно пронзившей меня сладости, — лёжа на Андрюхе, задыхаясь от наслаждения, я выстрелил клейкое семя между нашими мокрыми от пота животами, чувствуя, как оно стремительной лавой прокатилось внутри моего члена, освобождая моё тело от бушующего в нём огня, и почти в то же мгновение Андрей, лежавший подо мной с широко расставленными, полусогнутыми в коленях ногами, выстрелил семя своё, — тогда, в тот вечер, в тот первый раз, мы кончили практически одновременно, оргазм у обоих наступил от трения членами друг о друга, и, разом вдруг обессилев, мы оба замерли в отрезвляющем недоумении: музыка, в нас звучавшая, разом оборвалась, смолкла на самой высокой ноте — и я почувствовал, как упоительный полёт стремительно превращается в отрезвляющую приземлённость; я кончил — и мне вдруг стало отчего-то невыносимо стыдно...
— Я кончил, и вслед за сладостью, опалившей всё моё тело, пришел отрезвляющий стыд... Наверное, если б всё это я планировал — если б к этому я стремился осознанно и целенаправленно, то и никакого стыда бы не было, но у нас всё это вышло спонтанно, совершенно неожиданно и абсолютно непреднамеренно, то есть всё это, случившееся между нами, произошло внезапно, без какой-либо внутренней подготовки к этому...
— Всё это было похоже на временное помутнение разума... и потому, наверное, вслед за жаркой сладостью в душе вспыхнул не менее жаркий стыд, — я торопливо слез, сполз с Андрея набок, размазывая его и своё семя по своему и его животу, и в тот же миг, как ударом хлыста, меня обожгла, смяла мысль: «зачем... зачем мы это сделали? какой позор!» — и я, едва не застонав от стыда и отчаяния, облизал пересохшие, от неистовых поцелуев вспухшие губы; они болели...
— «Ни хрена себе... пошутили...» — через силу выдавил я, боясь посмотреть Толику в глаза; он не ответил — он, не глядя на меня, торопливо натягивал плавки...
— Откуда мне было тогда знать, что точно такое же чувство стыда тисками сдавило душу Андрея?
— Не глядя друг на друга, мы натянули плавки. «Я разложу тебе кресло?» — полувопросительно пробормотал я и, не ожидая ответа, открыл дверцу шкафа, чтоб достать комплект чистого постельного белья.
— Молча, избегая смотреть мне в глаза, Андрей разложил кресло, застелил его простыней, положил в головах подушку, а в ногах плед — и я, точно так же не глядя на него, молча улегся, никак не комментируя случившееся, — мы улеглись отдельно друг от друга, и оба — ни он, ни я — не проронили больше ни слова...
Было слышно, как на кухне из крана капает вода, — затаившись, боясь шевельнуться, я долго лежал без сна, пытаясь осмыслить то, что так внезапно и потому совершенно непреднамеренно между нами случилось...
— Лёжа в двух метрах от меня, Андрей тоже не шевелился, но я чувствовал, что он так же, как и я, не спит, и оттого, что мы оба молчали, на душе было совсем муторно... Я не заметил, как уснул, а утром, едва проснувшись — отказавшись от чая, избегая смотреть Андрею в глаза, я торопливо ушел.
— А я... я заметался по квартире, терзаемый неразрешимыми, как мне тогда казалось, вопросами, — снова и снова спрашивал я себя, то подходя к окну и невидящим глазами глядя снизу вверх на голые осенние деревья, то ничком падая на диван и закрывая глаза, пытаясь сосредоточиться: «мы кончили... кончили друг на друга, и теперь я — кто?»
— «Кто я теперь?» — спрашивал я себя в то утро! И ещё я спрашивал себя: «Почему это случилось именно с нами?»
— И, спрашивая себя точно так же, я, как и Толик, точно так же не находил ответа, — в то утро мы оба не находя себе места....
— Я не знаю, что чувствовали парни, впервые испытавшие удовольствие от однополого секса, в то время, когда такой секс однозначно рассматривался как ненормальность или даже болезнь, как позорное извращение, свидетельствующее о моральной неполноценности тех, кто совершает подобное... наверное, это было непросто: испытав удовольствие, вдруг осознать, что такое удовольствие автоматически делает тебя изгоем, извращенцем или даже преступником.
— И ещё возникала одна проблема — быть может, самая главная: если кто-то об этом узнает, то это станет несмываемым клеймом на всю оставшуюся жизнь, — наверное, в то время, когда само слово, обозначающее подобные отношения, воспринималось как ругательство, парням, впервые испытавшим кайф от однополого секса, было ох как непросто, и непросто было прежде всего потому, что нужно было как-то определяться с размывающей душу раздвоенностью между чувствами и мыслями — между сердцем и головой... Сейчас, конечно, другое время — совершенно другие информационные поля пронизывают нашу повседневную жизнь, и только совсем примитивные либо закостеневшие в своих собственных комплексах люди могут безоговорочно выхолащивать из мира секса все цвета радуги, снова и снова утверждая, что нет и не может быть места однополому сексу — однополой любви, — сейчас, вне всякого сомнения, на порядок легче определяться в своих сексуальных предпочтениях, делая выбор, кого и как любить, и всё равно... всё равно это всё не так просто — впервые сказать самому себе в семнадцать лет, что ты «голубой», и особенно это непросто, если ты к этому ни с какого боку не готов — о любви такой никогда не мечтал и секс такой в своём воображении ни разу не проигрывал. А я не мечтал...
— И я не мечтал — никогда о сексе таком не грезил... Мы оба никогда об этом не думали — всё случилось спонтанно, произошло всё само собой, и потому.... В понедельник я избегал встречаться с Андреем взглядом, а он, в свою очередь, делал вид, что не видит, не замечает меня — впервые за всё время нашего знакомства мы не обмолвились ни словом, — нам обоим было стыдно за то, что случилось между нами...
— Но понедельник сменился вторником, вторник — средой... прошла неделя, за ней пролетела еще одна — стыд притупился, и отношения наши постепенно вошли в прежнюю колею: мы снова вместе сидели на лекциях, снова вместе выходили на перекуры или шли в библиотеку...
— И я снова провожал Андрея до троллейбусной остановки.... при этом мы оба делали вид, что не было в нашей жизни той «злополучной» субботы — и что мы, лёжа в одной постели, не сжимали друг друга в горячих объятиях, не целовались взасос, не содрогались в сказочно сладких оргазмах, — мы делали вид, что ничего этого между нами не было.
— Но это ведь было... это было — жизнь повернулась к нам неизвестной ранее гранью, и разве могло это всё пройти бесследно? В семнадцать лет в крови бушуют желания, а сердце распахнуто в ожидании любви — и на исходе третьей недели я вдруг с беспокойством почувствовал, что мне снова хочется... да, мне снова хотелось испытать то, что между нами случилось, испытать еще раз, невзирая ни на какие последствия, — робкое, но вполне осознаваемое желание пробудилось в моей душе, одновременно и пугая меня, и заставляя томительно замирать сердце от одной лишь мысли, что то, что случилось, может повториться ещё раз...
— «А почему, собственно, нет? Почему мы не можем сделать это опять?» — спустя три недели думал я, вспоминая в мельчайших подробностях и наши объятия, и ту страсть, что тогда охватила нас, кинув в пучину необыкновенного наслаждения. Это был кайф... «Кайф?» — уточнял я сам у себя, словно желая загнать себя в угол... и, загнанный в угол, сам себе отвечал: «Да, кайф... это было кайф — и незачем себе врать, что испытать это снова мне не хочется! А если хочется...» И опять перед мысленным моим взором возникали картины нашего сладостного неистовства...
— «Мы это делали добровольно, никто никого не принуждал, а значит — не унижал... никакого насилия не было — мы оба желали этого... так почему же, — мучительно думал я, — мы не может попробовать это ещё раз, если Толян — мой друг, и он симпатичен, и меня какая-то сила тянет к нему — мне приятно его слушать, на него смотреть... почему это должно быть плохо или стыдно, если это было так хорошо?» — мучительно думал я.... и, думая так, я со смятением признавался себе, что я все сильнее и сильнее хочу это сделать ещё раз... хочу, чтобы всё повторилось! — и это желание было и сладостным, и пугающим одновременно...
— День проходил за днём — молодая здоровая чувственность все сильней и сильней разогревала тело, будоражила воображение — и, торопливо занимаясь онанизмом, оставаясь один в комнате или закрываясь для этого в кабинке общежитского туалета, я все чаще и чаще воображал не сиськи-письки знакомых девчонок, а снова и снова прокручивал в воображении события полуторамесячной давности, — торопливо, но от этого не менее сладко мастурбируя едва ли не каждый день, я думал об Андрее и не мог себе не признаваться, что с каждым днём он нравился мне всё больше и больше — мне нравилось его чистое, по-мальчишески открытое лицо с выражением то веселого шалопайства, то серьёзности и сосредоточенности, нравились его карие глаза, его красиво очерченные губы, нравился его спокойный голос... мне нравилась его походка, нравилось смотреть, как он держит сигарету, как выпускает изо рта кольцами дым, и вообще... мне всё нравилось в Андрее с каждым днём всё больше и больше, — я искал в нём какие-либо изъяны, но не видел их — не находил.
— Глядя на Толика, я всё чаще и чаще ловил себя на мысли, что я словно влюблён в него, как могла бы быть влюблена а парня девчонка или, наоборот, в девчонку парень, и — когда я думал так, в душе моей возникало ещё большее смятение: я и хотел, чтобы это была любовь, и одновременно боялся, что это — самая настоящая любовь.... ведь как ни крути, а мы оба были парнями, и мысль, что я влюбился в парня — именно влюбился, а не просто хочу ещё раз испытать сексуальное удовольствие! — меня почему-то особенно пугала... День проходил за днём... отношения наши внешне окончательно нормализовались, вошли в прежнюю колею: мы снова общались, словно между нами ничего не было, но всё чаще и чаще я бросал на Толика затаённые взгляды и всё чаще и чаще ловил на себе взгляды его, и когда наши взгляды встречались, словно что-то невидимое, но вполне осязаемое, полное тайного значения возникало между нами — и мы в то же мгновение торопливо отводили взгляды друг от друга, боясь выдать свои затаённые, ещё не осознанные до конца и потому нас обоих пугающие желания...
— Наверное, если бы нам обоим было лет по тринадцать или даже по четырнадцать, всё было бы намного проще, ибо в тринадцать-четырнадцать лет еще не стоит так остро вопрос собственной идентификации, а настырно и требовательно стоит нечто другое, и пацаны — многие пацаны — экспериментируют в этом направлении, не особо задумываясь: пацаны ловят кайф, и не более того... но нам было уже по семнадцать, а это значит, что мы были в том возрасте, когда вопросы «кто я?» и «что я?» встают перед многими парнями, способными думать, со всей своей беспощадной прямотой, требуя внятного и недвусмысленного ответа...
— И вместе с тем нам было только по семнадцать, и мы оба были еще совершенно неопытны и глупы, — мы и тянулись друг к другу, и одновременно боялись этого непонятного, необъяснимого притяжения... Так закончился второй месяц — после памятной субботы, уже совершенно не казавшейся мне злополучной... И снова была суббота, и снова мы оказались с Толиком вдвоём — опять у меня дома; maman была в очередной командировке, точнее, улетела она накануне, в пятницу вечером, бабуля на выходные уехала к своей подруге, и в субботу я сообщил обо всём этом Толяну — причём сообщил я об этом как бы между прочим, стараясь ничем не выдать своего волнения...
— Андрюха сказал, что дома на выходные он остался один, и — обострённым до предела чувством я понял, что значило это внешне невинное сообщение вместе с приглашением зайти к нему забрать диск, который я накануне принёс ему в институт; здесь нужно сказать, что за два прошедших месяца мы ухитрились ни разу не побывать друг у друга в гостях: я не был у него, а он, хотя и бывал неоднократно в общежитии, но ни разу не заходил к комнату ко мне ... и вот впервые за два месяца он звал меня к себе, и взгляд твоих карих глаз был полон тайного, мне одному понятного значения, как ни старался он это скрыть под маской беспечности. «Когда?» — с трудом подавив радость, спросил я. «Ну, вечером... — он пожал плечами, и по его глазам я понял, что радость моя от него не укрылась. — Ты делаешь вечером что?» «Сегодня? — я сделал вид, что задумался. — Сегодня.... вроде дел никаких нет. Сегодня я смогу... часов в семь... да?» «Да», — кивнул Андрей, изо всех сил стараясь выглядеть деловито... Я пришел ровно в семь.
— За время, прошедшее после той субботы, когда неведомо откуда взявшаяся страсть переплела наши руки и ноги, заставила нас взасос целовать друг друга, ласкать один одного и в сладострастных судорогах истекать семенем, мы оба — и Толик, и я — о многом передумали и, как я понял уже позже, во многом сумели самостоятельно разобраться, и не просто разобраться, а сумели, преодолевая ложь и убогость публично декларируемых представлений об однополых отношениях, продраться сквозь нагромождение этой лжи к пониманию, что есть нечто более важное и существенное, чем обыденные представления окружающего нас социума, — и вот мы снова были вдвоём — одни в квартире...
— За окном уже было темно и, монотонно барабаня по стеклу, накрапывал мелкий холодный дождь, а в комнате Андрея горела настольная лампа, он был в домашних потёртых джинсах, и эти джинсы, скульптурно обтягивающие его аккуратно — в меру — оттопыренный красивый зад, делали его еще более стройным и оттого ещё более желанным — невыносимо, до умопомрачения желанным, — я, едва войдя в квартиру, сразу почувствовал, как мою душу захлестнула горячая нежность, а тело мгновенно наполнилось сладчайшей истомой, и от этой нежности и истомы в тот же миг сладко-сладко забилось сердце... я хотел его — хотел! хотел! — и это желание близости, горячее и хмельное, уже было вполне осознаваемое, конкретное и внятное, но — боже! — как же трудно было переступить через ту невидимую и вместе с тем вполне реальную преграду, что именуется на языке окружающего нас социума «здравым смыслом», и мы... мы говорили о чем-то ненужном и несущественном — ложные, лукаво извращенные представления об однополой любви мешали нам сделать последний шаг на пути друг к другу...
— Мы были одни в квартире, и хотя каждый из нас был внутренне готов сделать этот самый шаг, но в ту субботу между нами так ничего и не случилось, ничего не произошло: за два часа пустого, никчемного разговора никто — ни Толик, ни я — не решился первым протянуть руку, и хотя мы оба уже со всей отчетливостью сознавали, чего мы хотим, но — сильнее естественного желания вновь вкусить, ощутить, почувствовать сладкий озноб единения душ и тел оказалось в ту субботу глупое, но уже успевшее сорняком прорасти в сознании представление о таком единении как о чем-то неестественном и извращенном...
— Мы оба хотели этого, оба страстно желали — и оба ждали, что инициативу проявит другой, — можно ли придумать что-либо более извращенное и неестественное, чем это наше двухчасовое томление! Ах, как было всё внешне благопристойно! Как всё было благоразумно! Андрей не предложил мне остаться у него на ночь — и я, вернувшись в общежитие, тут же закрылся в кабинке туалета и, приспустив вместе с брюками трусы, дал волю своей «извращенной» фантазии. ..
— Мне казалось, что если я предложу Толику оставаться, то тем самым я дам ему понять, что я — именно я! — хочу повторения, и такой расклад меня почему-то испугал... наверное, в этом была ещё незрелость души — нежелание или страх брать на себя ответственность и за свои слова, и за поступки, и за желания, — уже когда Толик ушел, я со всей отчетливостью понял, что сама логика ситуации требовала инициативы именно от меня: Толик был в гостях у меня, и предлагать ему остаться должен был я... а я, как последний идиот, чего-то ждал. Конечно, идиот! Толик ушел, и я... по привычке закрывшись в ванной, я включил воду, разделся догола и долго, сладко и долго мастурбировал, глядя на себя в зеркало — содрогаясь от наслаждения, я с упоением дрочил перед зеркалом в ванной, воображая, что бы мы делали в постели, если б кто-то из нас оказался чуть-чуть смелее, — Толик... Толян... Толянчик... — беззвучно шептал я одними губами, зачарованно глядя на свою руку, неутомимо приближающую оргазм...
— И еще прошла одна неделя... Снова была суббота, — я принёс Андрею сделанную за ночь зачётную работу, но его в институте не оказалось, и я, не досидев последнюю пару, поехал к нему, обеспокоенный его отсутствием... Всё оказалось до банальности просто: вечером его мама и бабушку уехали, как в ту первую субботу, на дачу, и Андрюха утром элементарно проспал, а проспав, решил себе сделать выходной... но главное — он был один! Я поехал к нему, не зная этого... а может, каким-то необъяснимым образом я почувствовал это и поехал, гонимый юным томлением своего молодого тела, поехал — в смутной надежде, что он один и что он в своем одиночестве думает обо мне, меня зовёт? — не зря же в последнее время все чаще и чаще у меня возникало ощущение, что Андрей и я постепенно превращаемся в одно целое, начинаем понимать друг друга даже не с полуслова, а с полувзгляда...
— Едва я увидел Толика, стоящего в дверях, как в то же мгновенно я понял, что на этот раз обязательно случится то, что случилось между нами пять недель назад... и даже случится большее, потому что тогда, в сущности, не случилось ничего, — пять недель, прошедшие после того невесть откуда взявшегося порыва, не прошли даром: наши души и умы перебродили, как молодое вино, переболели всеми страхами и сомнениями — все пять недель в наших юных, врасплох застигнутых душах шла напряженная, никому не видимая борьба между собственной природой, собственным «я» и обывательским окриком «нельзя!», — Толик стоял в дверях, и сердце моё едва не выпрыгивало из груди.
— Увидев меня, Андрюха улыбнулся — лицо его осветилось радостью, и я, ещё не сказав ни слова, ещё ни слова не услышав от него, со всей отчётливостью понял: страх, неуверенность и сомнения, так долго терзавшие нас, окончательно побеждены, и нет уже никакой преграды, которая смогла бы нас остановить на пути друг к другу в нашем стремлении слить воедино не только тела, но и души, — я понял это, не представляя, не думая о том, как именно должно это случится, кто сделает первый — последний! — шаг на пути друг к другу и каким этот шаг будет, но то, что это случится, что это обязательно произойдет, было ясно — сценарий уже был написан где-то на небесах, и уже не в нашей воле было что-либо в нем менять или, тем более, ему противиться; «Аннушка уже пролила масло...»
— Да и как могло быть иначе? Толик, не раздеваясь, не проходя в комнату, неожиданно предложил мне выпить — просто так, без всякого повода, и я, поняв его с полуслова, тут же согласился, — о, конечно же, это было простое и, как всякое простое, гениальное решение! Не выпить нам хотелось, а нужно было хотя бы для видимости, хотя бы на миг обмануть себя и друг друга — создать иллюзию, что причиной всему, что должно между нами случиться, будем не мы сами, не наши «извращенные наклонности», а будет вино, нас опьянившее, — это наше от вина опьянение должно было послужить толчком — смешная и, в сущности, глупая, но вполне удобная уловка, своего рода компромисс между жаждой любви и обывательскими предрассудками...
— Я сам не знаю, как мне пришла в голову эта мысль — она возникла внезапно, но уже в следующую секунду я понял, что нам просто необходим для первого раза — осознаваемого, желанного раза — этот маленький спектакль для двоих: «опьянев», мы «потеряем контроль», и тогда...
— Короче, это был простой и вместе с тем гениальный ход! Я готов был расцеловать Толика... впрочем, я готов был целовать его в любом случае, и целовать его я был готов не за какие-то заслуги, а лишь потому, что это он — Толян... Он ушел и вскоре вернулся, держа в руках бутылку какого-то дешевого вина, — раздеваясь в прихожей, он, виновато улыбаясь, пояснил: «Вот... денег только на такое хватило...» — но бог ты мой! разве нам было важно, какое вино нам пить? Оно нам нужно было только как средство преодоления жалких остатков робости перед неподдельностью бушевавших в нас чувств, — любое вино любого разлива я был согласен пить с Толиком в тот день, понимая, что оно — лишь связующее звено между нашими устремленными, рвущимися друг к другу телами и душами!
— После второго стакана я почувствовал, как легкая хмель ударила в голову, и, изображая пьяного, я повалился на диван, на спину, — будто бы пьяный, беззащитный и доступный, потерявший над собой контроль и потому способный на всякое безрассудство, я лежал, широко разбросав ноги, прикрыв глаза... я ждал; в спектакле, который мы разыгрывали сами для себя и друг для друга, теперь была очередь действовать Андрею, и Андрей не заставил себя долго ждать: изображая такого же пьяного, он повалился рядом со мной; настала очередь действовать третьему участнику спектакля — вину, и оно, на миг сделавшись главным действующим лицом, вышло на авансцену: «пьяный», я чуть подался к Андрюхе, как бы случайно скользнув рукой по его животу, и в то же мгновение «пьяный» Андрюха, приподнявшись, полез на меня, лежащего на спине, перекидывая свою ногу через мою, полез со всей своей юной неистовостью, с пылкой безоглядностью, какая бывает лишь в пору юношеского нетерпения, и тут же, задохнувшись от счастья, я прижал Андрея к себе, мои руки сомкнулись на его спине, он ткнулся губами в мои губы, и я, перехватывая инициативу, тут же засосал его, чувствуя, как стремительно твердеет, наливается горячей упругостью мой член...
— Пьеса с вином была окончена, и начиналось... начиналось уже настоящее, — страстное желание захватило нас, захлестнуло, и мысль, или точнее сказать, уверенность, что каждое мое движение найдет понимание у Толика, лишь подстегнула меня: не стыдясь и не стесняясь, не боясь быть отвергнутым или неправильно понятым, я, сунув руку между нашими животами, расстегнул на Толике брюки, и в то же мгновение моя ладонь, скользнув Толику в плавки, ощутила горячую упругость его напряженного члена.
— «Давай разденемся...» — прошептал Андрей, отрываясь от моих губ. Не отвечая, я молча приподнялся, расстегивая рубашку... Андрюха стал торопливо снимать одежду с себя... брюки, а за ними плавки полетели вниз. Не было ни стыда, ни страха, и я даже на миг удивился, как это просто, как естественно всё происходит, — шумящая, ликующая радость от осознания, что мы вместе, что мы открыты, распахнуты друга для друга, бушевала в наших телах и душах: голые и возбужденные, со всем пылом своей юной страсти мы устремились навстречу друг другу, наши руки и ноги вновь, как в первый раз, переплелись... барьеры, незримо стоящие между нами со дня нашей первой встречи, были разрушены и сметены, страсть оказалась сильнее страха, мы ласкали, мяли, гладили, исступленно исследовали тела друг друга, скользили, елозили друг по другу и, замирая от наслаждения, целовали, целовали, целовали друг друга взасос — все повторялось, мы снова, как и пять недель назад, принадлежали друг другу...
— Нежность, скопившаяся за эти пять недель, наконец-то нашла свой естественный выход и, ничем не сдерживаемая, захлестнула нас сокрушающим потоком, — о, какое это было невыносимое, пронизывающее блаженство!.. Мы — голубые? Пусть! — летели мы с Толиком ввысь... Мы — извращенцы? Пусть!! — взасос целовал я Толика, и тут же, освобождая свои губы, он взасос целовал меня... Мы — ненормальные? Пусть!!! — сопя, задыхаясь от счастья, изнемогали мы друг на друге... Пусть, пусть называется это как угодно! — плевать, как это называется! — господи, да какое нам вообще дело до того, как это называется?! — нам... нам обоим, мне и Толику, самому классному пацану в мире, было бесконечно хорошо, и оба мы, оба — и он, и я! — делали то, что хотели, и пусть другие считают это пороком и извращением, пусть другие клеймят такую любовь, пусть другие бегут от этого, как от чумы, нам до них, до этих других, не было уже никакого дела...
— Это было счастье... самое настоящее счастье! Казалось, на всем белом свете были только мы, Андрюха и я, и еще — наша юная, наша необузданная, испепеляющая нас страсть, — мы ласкали друг друга, перекатываясь в постели, всасываясь в губы один другого, задыхаясь от неизбывной нежности... Всё было как в тумане, и дальше всё случилось само собой, произошло так естественно, что мысль, что я сосу член, мелькнула лишь тогда, когда мы, уже лежа «валетом», на боку, вовсю работали друг на друге губами... Наконец, приподнявшись надо мной — глядя мне в глаза, Андрей полувопросительно прошептал: «Давай... по-настоящему...» — он, возбужденный, красивый, гибкий, ставший вдруг в один миг бесконечно родным, предлагал мне испить, испытать последний предел сладострастного блаженства, полонившего наши тела и души... его возбужденный горячий член я держал в своей ладони, и, когда он прошептал «по-настоящему», я понял: это — в зад... или в жопу — в очко, как еще говорят иногда в пацанячих компаниях; «по-настоящему» — сказал Андрей, и в этом его предложении проникнуть друг в друга не было абсолютно ничего оскорбительного, ненормального или неестественного, — эти слова его прозвучали как музыка...
Ещё и поныне закомплексованным либо малограмотным людям кажется, что «совершить гомосексуальный акт», «стать педерастом», «трахнуться парню с парнем в зад» — это значит совершить что-то порочное и ненормальное, унизить себя, стать извращенцем, и законопослушные граждане, не способные думать самостоятельно, сталкиваясь с такой формой любви или секса, презрительно отворачиваются либо наливаются непонятной — еще как понятной! — злобой, воображая при этом, что они и только они правы...ха, как бы не так!.. Впрочем, все эти мысли сформулировались у меня уже позже, а тогда... лежа на Толике, я прошептал: «Давай...» — и он, уже сам желающий этого, тут же с готовностью откликнулся, словно эхо: «Давай...», — сердце моё колотилось, выпрыгивало из груди; я не помню, какой подвернулся под руку крем — выдавив из тюбика крем на головку члена, я обильно размазал его по головке, и головка сочно заблестела, — мой длинный и толстый, чуть изогнутый член рвался в бой; Толик, лёжа на спине, раздвинул ноги и, подняв их вверх, осторожно положил свои ноги мне на плечи, — я придвинулся к нему вплотную и, обхватив коленями его бедра, рукой направил свой окаменевший член в туго сжатую, волосами обрамленную дырочку....
— «Ниже...», — прошептал я, сильнее разводя руками и без того раздвинувшиеся, раскрывшиеся ягодицы...
— Член мой скользнул вниз и обнаженной головкой — я это почувствовал! — упёрся в туго сжатое девственное отверстие Толикова зада, — сдерживая дыхание, глядя на Толика сверху вниз ничего не видящими глазами, я неопытно — резко — ткнул своим членом вперед... и в тот же миг, содрогнувшись от сладости, я ощутил, как член обнаженной головкой вскользнул в горячую, упруго разомкнувшуюся, раскрывшуюся дырочку... «ой!» — словно захлебнувшись, коротко вскрикнул Толик...
— На миг мне показалось, что член Андрея разодрал мой зад: боль была обжигающе резкая, сильная, невыносимая... я никак не думал, что это будет так больно, и, не выдержав, р